– Мне надо тебе кое-что сказать, Мерлин. Не знаю, вправе ли я говорить, но все равно. Когда ты, больной и бессильный, увидел меня в Галаве, ты, должно быть, разглядел отчасти, что у меня на душе. Да и как было мне укрыться от твоих глаз? Я, как всегда, возложил на тебя мои беды, не сообразуясь с тем, по силам ли тебе такая ноша.

– Я этого не помню. Мы говорили с тобой, это так. Я спросил, что случилось, и ты рассказал мне.

– Вот именно. А теперь я прошу выслушать меня еще. На этот раз я, надеюсь, не взвалю тяжесть на твои плечи, однако. – – Он помолчал, как видно собираясь с мыслями. Он словно все никак не мог решиться приступить к делу. А я не догадывался, к чему он клонит. – Когда-то ты объяснил мне, что жизнь состоит из света и тьмы, как время – из дня и ночи. Это правда. Одна беда тянет за собой другую. Так случилось и со мной. На меня нашла полоса тьмы, впервые за мою жизнь. Тогда я приехал к одру твоей болезни, почти неживой от усталости, чуть не раздавленный горем утрат, случившихся одна вслед другой, словно весь мир прокис и удача от меня навсегда отвернулась. Смерть матери, сама по себе, не могла быть для меня большим горем, ты ведь знаешь мои чувства, сказать по совести, я больше оплакивал бы смерть Друзиллы или Эктора. Но смерть моей маленькой Гвиневеры ... Мы могли быть с ней счастливы, Мерлин. Мы бы, я верю, сумели полюбить друг друга. И особенно добавляли горечи утрата ребенка и муки, в которых она окончила свою молодую жизнь, да еще опасение, что, быть может, ее убили, и убили мои враги. А тут еще – и в этом я тебе признаюсь – мысли о том, что надо будет начинать сначала, искать подходящую невесту и опять устраивать все эти пышные брачные церемонии, когда у меня столько действительно важных дел ...

Я поспешил сказать:

– Но теперь ты ведь уже не думаешь, что ее убили?

– Нет. На этот счет ты меня успокоил, как успокоил и насчет своего недуга. Я и за тебя тоже боялся, думал, что виноват и в твоей смерти. – Он замолчал, потом продолжал без выражения: – Это было самое ужасное, последний удар, который страшнее всего. – Он стыдливо и отрешенно развел руками.

– Ты говорил, и не раз, что, когда ты мне будешь нужен, ты всегда окажешься к моим услугам. И до сих пор так всегда и было. И вдруг наступило темное время, а тебя нет. А нужно было еще так много сделать. Каэр Кэмел только успели заложить, и не одна еще битва впереди, потом – договоры, и издание законов, и установление гражданских порядков... А тебя нет, ты убит. Из-за меня, полагал я, как и моя маленькая королева. Все мои мысли вертелись вокруг этого. Я не убивал младенцев в Дунпелдире, но, клянусь богом, я бы убил королеву Оркнейскую, встреться она мне тогда на узкой дороге!

– Это я понимаю. Продолжай.

– Ты уже наслышан о моих победах, одержанных на полях сражений за те месяцы. Другим могло казаться, что звезда моя приближается к зениту. Но сам я, главным образом из-за твоей гибели, чувствовал, что нахожусь на дне черной ямы. Я не только скорбел о том, что связывает тебя и меня: давняя дружба, покровительство, я бы сказал – любовь; но у моего горя была и другая причина, о которой мне нет нужды тебе снова напоминать: я привык руководствоваться твоим советом во всем , кроме ведения войны.

Я ждал, что он еще скажет. Но он молчал. Тогда я проговорил:

– Что ж, давать советы – это мое предназначение. В одиночку ни один человек, даже Верховный король, не может справиться со всем. Ты еще молод, Артур. Но и мой отец Амброзий, когда у него за плечами была уже долгая жизнь, искал совета на каждом повороте. Это не признак слабости. Прости меня, но так думают только те, кто еще очень молод.

– Знаю. Да я и не думаю этого. Я хочу рассказать тебе другое. Один случай, который произошел, пока ты был болен. После битвы в Регеде я взял заложников. Саксы бежали и спрятались в густом лесу на холме, как раз позади той разрушенной башни, где мы потом обнаружили тебя. Мы окружили холм со всех сторон и двинулись вверх сразу по всем склонам, прокладывая себе дорогу мечами, разя направо и налево, покуда те немногие, кто из них остался жив, не сложили оружия. Может быть, они бы и раньше сдались, но мы им не предлагали. Я искал их смерти. Наконец оставшиеся побросали оружие и вышли. Мы повязали их. Среди них был ближайший помощник Колгрима – Синевульф. Я готов был зарубить его на месте, но он был безоружен. И я отпустил его, взяв с него слово, что он погрузится на корабли и уйдет восвояси. И взял заложников.

– Да. Это была мудрая попытка. Хотя мы знаем, что она не удалась. – Я говорил ровно, догадываясь, что последует дальше: мне уже рассказали, как было дело.

– Мерлин, когда я получил известие, что Синевульф не уплыл в Германию, а вернулся к нашим берегам и разоряет приморские поселения, я распорядился убить заложников.

– Выбор был за Синевульфом, он на это пошел. Сам он поступил бы на твоем месте точно так же.

– Синевульф – варвар и чужеземец. Не то, что я. Это правда, он знал, на что идет, но он мог думать, что я не выполню своей угрозы. Среди них были подростки. Младший – тринадцати лет, моложе, чем я в год моей первой битвы. Их привели ко мне, и я отдал приказ.

– И правильно сделал. Теперь забудь об этом.

– Как забыть? Они храбро сражались. Но я сказал, что так будет, и должен был выполнить свое слово. Ты говорил, что я переменился. Это правда. Я уже не тот, кем был до этой зимы. Я впервые за всю войну совершил поступок, сознавая, что поступаю дурно.

Я подумал об Амброзии под Довардом, о себе у Тинтагела. И сказал:

– Мы все совершали поступки, которые были бы рады забыть. Возможно, все дело в том, что сама война – зло.

– Как это может быть? – нетерпеливо отозвался он. – Но рассказываю я тебе об этом теперь не потому, что ищу сочувствия или совета. – Я недоуменно ждал. Он продолжал, старательно подбирая слова: – Это самое злое дело, которое мне пришлось совершить. Но я его сделал – и не отказываюсь. А тебе я хотел сказать вот что: если бы ты был рядом, я бы, как всегда, обратился к тебе за советом. И хоть ты меня предупреждал, что сила провидения тебя покинула, я бы все-таки понадеялся – я бы твердо верил, – что тебе открыто будущее, что ты наставишь меня на правильный путь.

– Но твой пророк умер, и тебе пришлось самому избирать путь?

– Именно так.

– Я понимаю. Ты рассказал это, чтобы утешить меня: отныне не только дело, но и решение можно, не опасаясь, предоставить тебе, даже несмотря на то, что я опять оказался рядом с тобой. Ведь мы оба знаем, что твой «пророк» и вправду как бы умер.

– Нет! – решительно возразил он. – Ты меня неправильно понял. Я действительно хотел тебя утешить, но не этим. Думаешь, я не понимаю, что с того дня, как я поднял меч Максена, для тебя тоже началась темная полоса? Прости меня, если я вмешиваюсь в дела, недоступные моему пониманию, но теперь, оглядываясь назад, я думаю... Мерлин, я хочу сказать тебе, что, по-моему, твой бог и сейчас не покинул тебя.

Стало тихо. Только слышно было, как трепещет огонь в бронзовом светильнике да снаружи, из лагеря, доносились обычные вечерние голоса. Мы смотрели друг на друга – он еще в расцвете молодого мужества, я в преклонном возрасте и обессиленный к тому же недавним недугом. И незаметно, исподволь, наши роли менялись, уже переменились. Теперь уже он поддерживал меня и утешал: Твой бог и сейчас не покинул тебя. Откуда такая мысль? Разве он не знал, что большая магия мне уже не дается, не помнил, как беспомощен я оказался против Моргаузы, как не сумел ничего узнать о Мордреде? Однако в его словах прозвучало не пылкое молодое сочувствие, но спокойное и твердое суждение зрелых лет.

Я стал перебирать прошлое, стараясь сбросить оцепенение, которое нашло на меня после болезни, сменив прежнее смиренное безропотное спокойствие. И мне стало понятно, о чем говорил Артур. То были речи военачальника, способного увидеть победу в планомерном отступлении своих войск. Или речи вождя, умеющего словом дать людям уверенность в своих делах.