Что это были за мысли, я не помню. Может быть, я молился. Но не вслух. Через некоторое время я почувствовал – как в непроглядной ночной тьме человек не видит, а вдруг ощущает наступление рассвета – какой-то отзыв на свое дыхание. То был не звук, а лишь еле уловимое эхо, словно рядом пробудился и дышит невидимый призрак.

Сердце у меня заколотилось, участилось дыханье. То, другое, дыханье тоже стало чаще. Воздух в гроте тихо запел. По стенам хрустального шара побежал, отзываясь, такой знакомый ропот. Слезы слабости переполнили мне глаза. Я произнес: «Так, значит, тебя привезли и поставили на место?» И из темноты мне отозвалась моя арфа.

Я пополз на этот звук. Пальцы коснулись живой, шелковистой деревянной поверхности. Резной край рамы лег мне на руку, как рукоять великого меча у меня на глазах не раз ложилась в ладонь Верховного короля. Я, пятясь, вылез из грота, прижимая арфу к груди, чтобы заглушить ее жалобный стон. И ощупью пробрался обратно в свое узилище.

Вот песнь, которую я сложил. Я назвал ее «Песнь погребенного Мерлина».

Куда ушли они в сиянии –

Свет солнца, и большой ветер,

И бог, отвечавшие мне

Сверху, от небесных звезд,

И звезда, лучившаяся для меня,

И голос, говоривший со мной,

И сокол, указывавший мне путь.

И щит, укрывавший меня?

Ясен путь к воротам,

У которых все они ждут меня.

Я верю, что они ждут меня.

День померк,

Ветер утих,

Все, все ушло в сиянии,

Один я остался.

Что проку призывать меня?

Ведь у меня нет ни щита, ни звезды.

Что проку преклонять передо мной колена?

Ведь я – всего лишь тень

Его тени.

Всего лишь тень

Звезды, которая упала

Давным-давно.

Ни одна песнь не родится целой и законченной с первого запева, и я сейчас не помню, сколько раз я ее спел, прежде чем осознал, что слышу какой-то необычный звук, словно бы стучавшийся мне в душу вот уже на протяжении нескольких куплетов. Я подождал, пока замрут певучие звуки, легонько прижал ладонью струны и прислушался.

В безжизненном молчании громко стучало мое сердце. Но сквозь этот стук я слышал еще какое-то отдаленное биение, словно бы доносящееся из глубины холма. И не удивительно, что первые мысли, посетившие меня, так давно отрезанного от обычных дел мира, были окрылены древними поверьями: я подумал о Ллуде, властелине Потустороннего мира, о конях Дикой охоты, о тенях, обитающих в полых холмах... Вот и смерть моя наконец пришла тихим вечером на исходе лета? Еще через мгновение я уже понял правду – но поздно.

Это был путник, которого я так давно ждал и отчаялся дождаться. Он въехал на вершину холма, остановился у расселины в скале, где был мой «верхний свет», и слышал, как я пел.

Стало тихо, только слышно было, как нервно ударяет копытами по камню, переступая с ноги на ногу, его лошадь. А потом раздался человеческий голос:

– Эй, есть тут кто?

Я уже отбросил арфу и, торопясь, пробирался в дальний грот, откуда шла наружу шахта. На ходу я пытался крикнуть, но у меня колотилось сердце, в горле пересохло, и это удалось мне не сразу.

– Это я, Мерлин! Не бойся, я не призрак, я жив, но заключен в пещеру. Пробей мне выход, именем короля! – выкрикнул я наконец.

Но мой голос был заглушен грохотом. Можно было догадаться, что случилось. Лошадь путника, почуяв, как это свойственно животным, что-то необычное: человека под землей, странные звуки из расселины в скале, может быть, даже мое волнение, – с громким ржанием шарахнулась прочь, и из-под копыт у нее, будя эхо, посыпались комья земли и камни. Я крикнул еще раз, но всадник то ли не слышал, то ли доверился чутью лошади и тоже испугался, только дробно застучали копыта, покатились камни, и всадник сломя голову ускакал прочь. Кто бы он ни был, его можно было понять: даже если он не знал, чья гробница находится внизу под холмом, ему, конечно, известно, что эти холмы считаются священными, и услышать в сумерки пение, доносящееся изнутри такого холма...

Я вернулся к себе и подобрал арфу. Она не пострадала. Я отложил ее в сторону, а с ней и надежды на спасение, и печально занялся приготовлением того, что, за неимением худшего слова, приходилось назвать моим ужином.

3

На третью или четвертую ночь после этого случая что-то разбудило меня. Я открыл глаза в полной темноте. Что это было? И тут я услышал шум: кто-то тихонько скребся, сыпались камешки, шлепались комья земли. Звуки доносились из дальней высокой пещеры с «верхним светом». Зверь какой-нибудь, подумал я, барсук, или лиса, или даже волк. Почуяли запах съестного и роются. Поплотнее укутав спину, я снова закрыл глаза.

Но звуки продолжались, осторожные, упорные, кто-то разгребал камни с настойчивостью совсем не звериной. В сердце у меня ожила надежда, я сел на своем ложе: неужели вернулся давешний всадник? А может быть, он рассказал людям о пережитом страхе, и кто-то другой, более отважный, явился по его следам посмотреть, в чем дело? Я набрал воздуху в грудь, чтоб крикнуть, но передумал. Я опасался спугнуть и этого. Лучше пусть он первый меня позовет.

Но он не звал. А просто продолжал работать, расширяя расселину в скале. Снова посыпалась земля, звякнул о камень лом, и я явственно расслышал сдавленное проклятье. Грубый мужской голос. Потом на минуту стало тихо, должно быть, он прислушивался. А потом шум возобновился – теперь он работал более тяжелым орудием, киркой или лопатой, раскапывая себе путь вниз.

Теперь уж я ни за что не стал бы кричать. Человек, явившийся просто из любопытства посмотреть, что за чудеса здесь происходят, никогда не стал бы соблюдать такую осторожность, он бы прежде всего, как тот, первый, крикнул и выждал, не раздастся ли ответ, а уж после этого попытался проникнуть через расселину в пещеру. Да и кроме того, человек с честными намерениями не явился бы сюда один и ночью.

Долго не ломая голову, я догадался, что это, скорее всего, грабитель могил, какой-нибудь одинокий бродяга, прослышавший о богатом захоронении под Холмом Мерлина. Он, должно быть, осмотрел бывший вход в пещеру, нашел, что он слишком плотно завален, и пришел к выводу, что через верх можно будет забраться и легче, и незаметнее. Или же это кто-нибудь из местных, наблюдавший богатую похоронную процессию и с детства знающий о существовании вверху другого, более трудного входа. А может, даже и солдат, из тех, кто после похоронной церемонии заваливали камнями устье пещеры, который с тех пор не мог забыть о сокровищах, зарытых под холмом.

Кто бы он ни был, человек этот был не из пугливых. Он знал, что найдет в пещере мертвое тело, был готов выдержать и вид, и запах трупа, пролежавшего под землей не одну неделю, и не страшился обобрать этот труп, сорвать с него драгоценности, а затем сбросить его с погребального ложа, чтобы присвоить златотканые покровы и изголовье с золотой бахромой. А что, если вместо трупа он увидит живого человека? Человека немолодого, ослабленного долгими неделями, проведенными под землей, которого к тому же мир считает умершим? Ответ прост. Он меня убьет и так или иначе ограбит мою могилу. И я, лишенный магической силы, перед ним беззащитен.

Я тихо поднялся со своего ложа и прошел в пещеру с «верхним светом». Работа вверху двигалась полным ходом. Из расширенного отверстия шло сияние – у моего посетителя, верно, был при себе достаточно яркий фонарь. Но при таком освещении он не заметит света от моей тусклой свечи. Я вернулся к себе в главную пещеру, осторожно загородившись, запалил свечу и приступил к единственно доступным для меня приготовлениям.

Если бы я затаился, дожидаясь его прихода с ножом в руках (у меня не было кинжала, но в пещере имелись ножи для приготовления пищи) или с каким-нибудь тяжелым предметом наготове, я все равно едва ли мог напасть на него достаточно быстро и нанести удар достаточной силы, чтобы оглушить его. А иначе такое нападение немедленно привело бы к моей же гибели. Мне надо было измыслить что-то другое. Я хладнокровно все обдумал. В моем распоряжении было только одно оружие, но за долгие годы я убедился, что оно могущественнее и кинжала, и дубины. Оружие это – человеческий страх.